Михаил Плетнев погрузил «Белую сирень» в грезы любви

Потребовалось слушателям время и на осознание 9-й симфонии. В 1945 году от «летописца эпохи» ждали музыкального осмысления завершившейся войны, а он огорошил компактным прозрачным по фактуре элегантным произведением со множеством оркестровых красот. Но отнюдь не безмятежным. Симфония поднялась на тех же дрожжах тревоги, что и большинство других произведений Шостаковича.

Для этой симфонии Сладковский вооружился прозрачными оркестровыми красками, хотя и не отказал себе в удовольствии с особым смаком педалировать гротескные моменты и со свойственным ему темпераментом подчеркивать контрасты. Особой удачей стала вторая лирическая часть симфонии, где основная нагрузка легла на деревянно-духовые, с которой музыканты оркестра отлично справились. Отдельный респект флейте и кларнету. Вообще, обе партитуры, что называется, отскакивали от зубов, давая оркестру свободу спокойно и без суеты реинкарнировать эпоху. И такое свободное владение материалом набравшим форму оркестром все равно до сих пор воспринимается почти чудом.

Видимо, во власти этого чуда слушатели замерли по окончании симфонии. Так что Сладковскому пришлось объявить: «Это все!» Дирижер не обиделся, а напротив, поблагодарил публику за то, что та не хлопает между частями произведений и даже вот по окончании. А затем оркестр исполнил на бис танец ломового из балета «Болт».

СОТВОРЕНИЕ ШУМАНА

Яркий оркестровый бис был полной противоположностью бису, которым публику наградил Плетнев по завершении первого отделения. И теперь, восстанавливая нарушенную последовательность исполняемых на концерте произведений, вернемся к шумановскому фортепианному концерту, ставшему благодаря солисту гвоздем программы.

Как музыкант большого масштаба Плетнев одарил абсолютно самобытной интерпретацией. Он без видимого желания захватил первыми же знаменитыми аккордами фортепианной партии, сыгранными без привычной прыткости. Концерт лился неторопливо, без взвинченности и пламенности, которыми, как правило, исполнители атрибутируют романтическую музыку.

Есть пианисты, умеющие стать единым целым с инструментом. Особенность Плетнева в том, что он умеет стать неделимым целым с музыкой. Его игру можно сравнить с макросъемкой — он, как будто растягивая время, с ответственностью ученого осмысливает каждую деталь, позволяет себе задуматься и нырнуть поглубже, чтобы еще внимательнее ее рассмотреть, и при этом блюдет безупречную монолитность формы. Такая артикуляция душевных состояний не эмоциями, а мыслями делает произведение невероятно наполненным. Горизонталь и вертикаль этой системы координат пронзают пространство и уходят в бесконечность. Слушателю отведена роль счастливого наблюдателя сотворения музыки.

Трудно представить, в какие рамки был бы поставлен оркестр, если бы дирижер не отрепетировал роль медиума во время европейского турне. В этой в равной степени увлекательной и непредсказуемой «экспедиции» по просторам шумановского гения оркестр притушил звук, ничуть не потеряв в его объеме, и был надежным, гибким и чутким проводником. В отдельные паузы Плетнев непроизвольно дирижировал левой рукой в ансамбле со Сладковским.

Ответом зрителям, не желавшим отпускать пианиста, стали «Грезы любви» Листа, исполненные на бис. И в невольном покачивании головы присутствовавших на концерте консерваторских преподавателей, которые учат играть Шумана и Листа совсем по-другому, укоризны было ровно столько, сколько и безоговорочного признания огромного мастерства Плетнева. А слушатели попроще отдались этой любви без сопротивления.

"БИЗНЕC Online" от 9.06.16